Посвящается маме
Они шли, взявшись за руки, по бесконечно длинному переходу метро — вы конечно знаете этот каменный коридор с красноватой плиткой по стенам. Странная одинокая пара. Не муж и жена — это видно с первого взгляда, для любовников… слишком немолоды, что ли? Или печальны. Цыганистый дядя из старинного фильма — широкоплечий, кряжистый, лицо теряется в черных, длинных как у священника кудрях и волнистой окладистой бороде и пожилая еврейка — невысокая, полная и хрупкая одновременно, с сильной сединой в густых волосах. Идут, шаги отдаются по переходу, мешаются с пронзительным соло саксофона — почти полночь, а музыкант все играет. Джаз, древний, как детство — их детство. Они останавливаются, слушают, смотрят друг другу в глаза и вдруг начинают танцевать. Пустой коридор, люди будто куда-то делись, только эти двое кружатся в такт, чуть неловко, но все же…
Эта история началась давно. Когда деревья были большими, зарплаты — маленькими, а коммунизм маячил на горизонте. Они учились в МГУ на лингвистов, он был тогда на третьем курсе, она на втором. Сталкивались волею случая в тех же компаниях, слушали тех же поэтов, танцевали под тот же джаз, почти не замечая друг друга, едва разговаривая. И незаметно привыкли друг к другу, как привыкаешь к чашке или месту на кухне в гостях. Хемингуэй из рук в руки, сигарета одна на двоих, традиционные проводы к остановке — не повод для дружбы, но знак сопричастности — «свой».
Однажды она исчезла — не пришла на какие-то посиделки, перестала мелькать в столовой. Он спохватился через неделю и намеками от подружек узнал о житейской драме. Она связалась с парнем с филфака и, как положено еврейской девочке из хорошей семьи, забеременела с первой ночи. Родители, узнав о подарке судьбы, взбеленились и указали на дверь. Теперь сидит у подружки в общаге, плачет — а раньше надо было плакать. Девчонки уже сговорились на комсомольском собрании поднять вопрос о недостойном поведении товарища N — пусть женится, подлец!
Он, поддавшись смутной жалости, решил навестить. Прикупил каких-то яблочек, печенюшек и зашел наутро в общагу. Она сама открыла дверь, похудевшая, бледная, в каком-то затрапезном синем халатике. Волосы черными веревками по спине, синяки под глазами еще страшнее от тени длиннющих ресниц. Хрипловатый, наверное от слез, голос, робость обиженного ребенка, неловкость движений. И глаза смотрят будто вперед, но — внутрь, в невидимое…
В их беспечное время романтика правила жизнью. И через десять минут, не смущаясь несвежей, неприбранной комнаты, он сделал ей предложение по всей форме. Она не удивилась, но отказала. Он пообещал, что в любом случае не бросит ее с ребенком. И выходя из комнаты, забыв вручить несчастные вялые яблоки, понял что любит. Как выяснилось впоследствии — на всю жизнь.
Ей повезло чуть больше, чем другим — подлец, испугавшись вылета «за аморалку», таки женился и даже прожил с нею три года, потом ушел к белобрысой дуре-художнице. Родители плюнули и сначала смирились, а через месяц надышаться не могли на ненаглядную внученьку. Она отсидела в декрете и, бросив учебу, пошла в районную библиотеку.
Денег, как водится, не хватало. Подлец не платил алименты, впрочем и взять с него было нечего. Крутилась как могла, подруги по традиции делились детской одежкой, родители помогали с врачами. Дочь росла трудно, болела, занимая все время. Казалось не будет конца этим больницам, санаториям, штопкам, готовкам, бесчисленным рядам карточек в библиотеке, смертной усталости пустых вечеров…
Одну промозглую осень — «мешок несчастий» — как говорила ее мама, он прожил на кухне в ее «хрущобе», не оставляя ни на день — боялся самоубийства. Но человек — животное терпеливое. Обошлось.
С годами она оправилась, стала открытой и радостной. К тридцати — наступила вторая молодость. Вокруг собралась компания, появились поклонники. Вечеринки в тесном кругу, походы на выставки и в кино, танцы в клубе для тех, кому за… В ее доме, беспечном и гостеприимном, длилась вечная оттепель.
Он навещал ее регулярно, ревнуя к каждому чужому лицу. Несколько раз снова звал замуж. Она отнекивалась: «родители не согласны», «дочь не примет» — боясь потерять эту вечную дружбу или обжегшись на молоке. Он стал ей дороже, чем должен быть муж, а просто переспать у них как-то не получалось. И связь тянулась через года.
После очередного отказа, он попробовал плюнуть и женился, сломя голову, на какой-то случайненькой лаборантке. Долго не появлялся, потом не выдержал. Стал ходить теперь уже тайком от жены, ища уже не любви — задушевного разговора на теплой кухне. За чашкой чая (она изумительно умела заваривать чай), за скудным бутербродиком с дрянной колбасой, за сочувственно-мудрой беседой он чувствовал себя почти счастливым. Бренчала гитара, крутилась пленка, плавали облака. А время шло…
В восемьдесят втором, четвертого мая, погибли ее родители. Он, тряхнув обрывками старых связей, помог схоронить их на еврейском кладбище в семейной могиле. В восемьдесят шестом вышла замуж дочь — и даже удачно, в отличие от героини рассказа. Дальше буквально за год развалилась компания. Кто-то разбогател, кто-то спился, кто-то уехал.
Он навещал иногда ее, но реже, чем раньше — у каждого хватало своих забот — выжить бы. Его «ушли» с работы, он переквалифицировался в таксисты, благо машина осталась с лучших времен. Она, измаявшись непривычным одиночеством, окончила курсы массажа и, как ни странно, нашла себя в работе. Больные говорили, что у нее золотые руки. И еще — неожиданно, на пятом десятке лет жизни, ощутила себя еврейкой.
Из детской памяти прорезался «мамелошн» — идиш ее местечковых предков. Заслушанная чуть не до дыр бобина с сестрами Берри стала почти понятной. Доченька — «тохтер», недотепа — «шлимазл», старинный, еще от дедов, подсвечник — «менора». Как-то в пятницу вечером, подражая смутно помнившейся ей бабушке, она даже зажгла две свечи в темно-бронзовых, погнутых чашах. Привезенный подругой «оттуда» «Эксодус» — эпос создания государства Израиль, оказался последней каплей.
Что терять — решительно, как всегда, она продала квартиру, половину денег оставив дочери, месяц ходила на курсы иврита, и наконец, уже держа в руках билет на завтрашний рейс, позвонила ему…
И вот, прощальный вояж по Москве, по золоту бабьего лета. Бульварное кольцо, Арбат, маленький ресторанчик. Почти без слов — для их поколения «за границу» значило навсегда. И теперь этот танец в пустом переходе. Увядшим листком — нетронутая любовь. Его глаза, борода, пахнущая знакомым табаком, грустные руки. Заплакать бы, опомниться, остаться…
Завтра стремительный самолет опустится в другой стране и она по вычитанному в дурацкой книге обряду будет целовать грязный асфальт новой родины. Потом долгая толкотня у чиновных окошек, таможня, бутерброды и кофе от благотворительной организации свежеприбывшим. Синий чужой автобус, забитый чемоданами и узлами, повезет их по пыльной дороге с пальмами на обочинах, мимо серого берега с крохотным лоскутком моря — к новой жизни. Кому нужна там одинокая старая женщина с ее засушенной розой — один бог знает.
Впрочем, кому кроме Бога известны пути евреев к Иерусалиму?
[divider]
Ника Батхен
Москва