С Булатом Окуджавой я познакомился на квартире общего знакомого. Собственно, я и приехал туда за Окуджавой и его женой, чтобы отвезти их на Карельский перешеек на дачу к поэту Леве Друскину. Лева был инвалидом, обе ноги были поражены полиомиелитом, и по причине его ограниченной транспортабельности, все не лишенные сострадания литераторы и их друзья посещали Леву в городе или на даче.
Как-то, приехав на его дачу, на ту, где раньше жила Ахматова, я застал молодую американку из Принстона. Узнав, что на даче нет душа и ванной, она заплакала.
Булат, с его молодой женой Олей, устроились на заднем сидении «Москвича»; в кармане за спинкой сидения оказалась не начатая бутылка “Beefeater Gin”, которая здорово помогла скрасить тяготы пути.
Медленно попивая из бутылки, Булат то и дело обращался к Оле, показывая ей красоты за окном. Я понимал, что надо как-то развлечь мои пассажиров, предложить какую-нибудь тему, но ничего толкового в голову не приходило. Я досадовал на себя, ведь знал, что везу гения, может быть, не столько стихосложения, сколько гения времени, пророка, мага изменения климата России, и, значит, если открою рот, должен сказать что-то умное. Выручила родная милиция. Остановили, придрались к пустяку, продержали в Лисьем Носу больше часа. Никакие уговоры и ссылки на почетного гостя, которого к этому времени знала уже вся страна, включая милиционеров, ни к чему не привели. Приехали к Друскиным в шестом часу вечера. Впрочем, Булат не выразил никаких признаков неудовольствия всем происшедшим, и я до сих пор не знаю, было ли это результатом действия джина или свойством хорошего характера.
Скатерть с очень незамысловатой закуской и дешевым вином была расстелена на траве, Лева сидел с краю в кресле. Все вежливо накинулись на еду и довольно быстро ее уничтожили под корень.
У Левы всегда масса вопросов обо всех, он был в курсе дел и событий в литературном мире. При этом все знали, что главное – песни Окуджавы – впереди.
Булат потянулся за гитарой, казалось, что он просто не чувствует себя уютно без гитары в руках, и начал петь. А я нацелил свой фотоаппарат. Два снимка оказались очень удачными, один групповой: полулежащий Лева, его жена Лиля, Булат, Оля, еще кто-то. Снимок получился удивительно композиционным, как будто поставленным, на самом деле это была спонтанная жанровая сцена. Другой – портрет Булата с гитарой. За всю последующую жизнь у Булата не было лучшей фотографии. Я отпечатал оба снимка размером сорок на шестьдесят, сочно, контрастно, четко в деталях и подарил Леве и Булату. На портрете, отпечатанном меньшим размером, Булат, без всякой просьбы (мне и в голову не пришло просить автограф), надписал: “Рене, который привнес этому человеку черты, до которых ему еще предстоит дотянуться”. Очень лестно. Фотография эта хранится как самая ценная вещь из всех, чем набит мой четырнадцатикомнатный дом. Групповая же фотография уехала в Германию с Левой и Лилей, и о ее судьбе ничего не известно, а негативы, к сожалению, не сохранились.
Почему у Окуджавы одна очень коротенькая песня кончается словами «…а шарик вернулся, а он голубой? Как ты это понимаешь?», – спросил меня мой друг Саша. И сам же ответил: «Да он говорит о том, что все, к черту, плохо, особенно не сладка женская доля – и девочкой плачет, и женщиной плачет, и старухой. Не сбываются их надежды, растворяются в воздухе их мечты, улетает от них удача. И я боюсь своего будущего, и улетел мой шарик со всеми моими намерениями и усилиями, все мои потуги оказались напрасными, никому не нужными, надежды – несбыточными, и все так тоскливо, безнадежно и мрачно … Но, пожалуйста, не отчаивайся, шарик может еще вернуться, и не бойся, он возвращается не черным, он, правда, не обязательно розовый, этого никто тебе не обещает, но по крайней мере он голубой, а в этом цвете столько надежд!»
Господи, как мне стыдно, что сам до этого не догадался.
Да, у них были причины бояться поэтов, и они боялись Окуджаву.
“Они вызвали меня в ЦК, поставили на ковер, сказали: “Вы же коммунист, как вам не стыдно играть на гитаре, это роняет авторитет партии”, – рассказывал Булат, – “Коммунисту не положено иметь гитару. А вы еще и поете. Это несерьезно. В ваших действиях отсутствует достоинство”. Конечно, поющих коммунистов они привыкли видеть только в колоннах, идущих в Сибирь. Мой отец был одним из тех, кто и этого шанса не имел, – расстрел, обжалованию не подлежит, а вот немедленному исполнению – да. С конфискацией всего пролетарского имущества – с миру по нитке на строительство Уралвагонзавода, где мой отец был парторгом. А моя мать до конца жизни была уверена, что все человечество стремится к социализму, и только недавно вдруг воскликнула: “Что же они наделали!”
“Я не вижу ничего плохого в моих песнях.”
“Советуем вам подумать”.
Булат провел пальцами по струнам. Возник звук, похожий на стон.
“Если бы люди не боялись петь, их было бы не загнать за проволоку,”– сказал я.
“Не так все просто – сказал Лева, – но не будем об этом”.
«Когда я первый раз спел в вашем Ленинграде, назавтра в газете появилась статья, в которой мне и всем объяснили, что за мной девушки не пойдут, а пойдут за такими, как Грибачев и Сафронов. У вас город слишком революционный, в Москве, под носом у царя жить легче, – он смотрит далеко вперед и нас не замечает. Помню после моего выступления во Дворце Искусств кто-то сказал: «Не очень советское, но и не антисоветское. Это выше того и другого».
Потом, много лет спустя, почти перед самой своей кончиной, Булат скажет: “С президентом беда, во что он превратился! И на нового надежд нет. Дело не в президенте, а в кухаркиных внуках, которые теперь тянутся к рулю. К сожалению, нельзя сказать, что победил здравый смысл. Если бы это было так, то последствия перестройки не оказались бы такими уродливыми. Хроническая нехватка здравого смысла – историческая особенность России”.
И как заключительный аккорд: “…мне это громадное, нелепое, дикое государство отвратительно”.
[divider]
Рональд Блаушильд
Питтсбург