С КРАЯ МИРА
Я уехал на другой конец мира.
На родине у меня осталась квартира.
Там гардероб и чуток рубашек,
обои из бабочек и ромашек,
письменный стол, кое-какие бумаги,
и о стекла листья шуршат, как лесные флаги.
Разве что-то не так? Вроде бы все нормально.
И постели убраны идеально,
а вот фотография женщины в синем платье.
Это – моя любовь. Она же лежит в халате
у телевизора с книжкой – дремлет.
В цветках не поили землю.
Забыли? Точно – земля сухая.
Вижу прекрасно, хотя из чужого края.
РУССКИЕ
Этой Родине конца краю нет.
Обойти ее и полсотни лет
не достанет, а описать –
не вместит ни одна тетрадь.
А закованы в ней святые,
прокаженные и хромые,
или пьяные без ума,
у кого на плечах сума.
Человеки или калеки,
или калики, или зеки,
на подошвы свои молясь,
стервенело трамбуют грязь
До-ре-ми…
Не доводи меня до
отчаянья. В этом мире
мы не были ангелами, детьми.
В следах горячего торфа
мы ели с землею соль,
втягивая в себя поля
знания не видели выси…
Что хочешь проси, но не до-
води меня до отчаянья…
ЗНАЮ ВСЕ
Я знаю все: откуда плач у птицы,
и почему черемуха цветет,
и отчего так колются ресницы,
и кто сегодня в школу не пойдет.
Завыла чья под окнами машина
и сколько перьев в крыльях у скворца…
У знания достойная причина,
и я не прячу в заводи лица,
когда встает заря над околотком,
и ярче сварки жаркие лучи.
Но что случилось с дальним одногодком,
я даже не гадаю… Помолчим.
* * *
В моей избе ума палата,
дворец любви, таланта зал –
сверкает нимб аляповато;
но нету выхода в подвал,
где бедолага с гнойной глоткой
вопит за каменной решеткой.
ВОЖДЬ
Когда он вышел, сильный и смешной
из мрака на бетонную площадку,
раздался грохот, вольный, неземной,
и публика, не склонная к порядку,
построилась в красивые ряды,
присматриваясь к каждому движенью,
без крупки, самогона и воды
готовая к любому преступленью.
* * *
Нынче город мой занемог.
Даже сбитня хлебнуть глоток
не отважится, да и браги,
и войска не верны присяге.
Да из Троицы то ли двух
упразднил по ошибке Дух,
то ль не в ладе Сам со стихией,
Вседержитель слег с миопией.
* * *
А я уже не помню города,
которыми когда-то любовался…
Я, может, и не ездил никуда,
а, может, где-то был, да обознался.
И те дороги, пыль, монастыри,
дворцы и туристическая тряска,
и полные реликвий пустыри
лишь спутники Большого Красноярска.
МОЙ ИЗРАИЛЬ
Маленькая комнатка
с видом на океан
воздуха –
вот мой Израиль.
Яичница с черемшой —
апельсиновая плантация.
Средиземное море
бьется в железную кружку,
вымывает чаинки
(кошерные?)
под жужжащую песнь арабов.
* * *
В Воронеже волосы у тебя были до плеч,
мы жили в доме, там, где универсам,
в первый раз я почти заставил тебя рядом лечь,
тогда тебе нравился Пушкин и Мандельштам.
Что еще дорого было тебе?
Фарфор и керамика в платяных шкафах…
Я писал стихи и прятал их в нижнем белье,
а они оказывались у тебя в разных местах.
Нас предупреждали, что соседи о нас говорят
потому, что ночью ты кричала намеренно изо всех сил…
Иногда ты водила меня в кино на последний ряд,
и там под одеждой твоей я искал стихи и почти всегда находил.
В Москве я нашел тебя скучающей на мосту,
в Москве ты была школьницей и на мосту зубрила урок,
у тебя изменился цвет глаз, и ты заплела косу
и стала пошлей: тебе стал нравиться Блок.
Каждый раз когда я обнимал тебя, ты вздыхала: “ах”,
ты все время болела, помешалась на каких-то уколах,
мы редко виделись, мы жили с тобой в разных домах
в разных микрорайонах.
И я потерял тебя, но снова нашел в Москве,
когда гулял один в обществе расшатанных нервов,
ты спокойно шла и в каждой руке
держала по нескольку – кавалеров.
Мое воображение трудно заподозрить в неординарности,
поле его подобно аэродрому;
я подошел и представился сотрудником госбезопасности,
ты оказалась блондинкой и звали тебя уже по-другому.
В Москве ты была приезжей и повела меня бродить по Арбату,
а потом пешком мы дошли до ГУМа,
ты была молчалива и любила Ахматову,
то есть стала очень разумна.
А потом ты пропала и я облегченно вздохнул,
снова стал писать стихи и складывать их на стол стопкой,
снова полюбил музыку и тишину
и сделался хмурый и робкий.
И уехал в другой город и дело пошло на лад,
но сегодня на улице кто-то голосом твоим спросил: “Чем вы так опечалены?”
неужели это ты и жизнь потекла назад,
И у тебя черные кудри и ты любишь Северянина?
И я все-таки опять за тобой пойду,
и знакомое дыхание меня коснется,
расскажи мне, ответь: это ты или я в бреду,
или снова судьба надо мной смеется?
[divider]
Антон Нечаев
Красноярск