МЕЖДУ ЧЕХОВЫМ И ПAЛАНИКОМ
Нас много, и мы неизлечимо больны. У нас крепкие мышцы, но надорван спинной мозг. Мы имеем неправильные рефлексы, и никак не можем повзрослеть. Нам сорок лет, и мы рано научились читать.
Когда наши мальчики начали бриться, история сломала нас об колено.
Ту историю делали другие –те, кто уже понимал. Мы ничего понять не успели..
У нашего детства были Герои. Мы верили в Зою Космодемьянскую, а потом нам сказали, что она была шизофреничкой.
Мы читали добрые книги. Мы слишком рано начали их читать, и они навсегда отравили наши души. В наших кабинетах литературы висели портреты Чехова и Гоголя. Если бы та страна, в которой мы родились, догадалась запретить всего два портрета – только Чехова и Гоголя, страна была бы вечной, а мы бы остались здоровы. Хотя, никакая страна не смогла бы запретить глухонемым продавать в электричках портреты Высоцкого по рублю, так что мы все равно были обречены…
А потом история, не включая поворотников, повернула на девяносто градусов, нас тряхнуло, мы ударились головой, и в нашу жизнь пришли Чак Паланик и эксперименты с героином.
В девяносто втором на улицах сонного города Тирасполь разлагались на жаре трупы .
Мы не сумели примирить Чехова с Палаником, и оттого мы стали злыми. Мы презираем все человечество, но любим каждую в отдельности пьяную старуху, спящую на автобусной остановке.
Нам пела Анна Герман про надежду и цветущие сады, а потом появился красивый инопланетный мальчик в простой клетчатой рубашке – Виктор Цой, и сказал, что главное –это пачка сигарет в кармане. Мы сошли с ума, а скорпы рвали наши больные души ветром перемен. Сережа Парамонов, ребенок из телевизора с ангельским голосом, не выдержал, спился и умер.
Те из нас, кто покрепче, научились брать взятки и давать взятки, отстреливать конкурентов, продавать алюминий и играть на Форексе, но, при этом не перестали верить в любовь. Наши браки всегда будут заключаться на небесах, наши мальчики всегда будут вести задушевные беседы с проститутками.
Мы честно собирались строить БАМ, а построили коттеджные поселки.
Мы умеем все: клеить обои и перевязывать раны, ставить срубы и провозить через таможню то, что нельзя. Мы не умеем спокойно спать. Нам снится Зоя с отрезанной грудью и утренняя линейка в пионерлагере.
Наши сыновья не такие, они знают, чего хотят. Они знают, куда идут. И тогда, когда едут учиться в Итон. И тогда, когда блюют в подъездах от передоза. У каждого нашего сына есть целый спинной мозг.
А мы – мы навсегда останемся детьми. Мы никак не можем повзрослеть с надорванным об колено эпохи спинным мозгом. На наших похоронах не будет играть «Реквием». Поставьте нам что-нибудь из Горана Бреговича.
Идущие не вместе
Когда случается очередной локальный кошмар, будь то землетрясение на Гаити, пожар в «Хромой лошади» или теракт в метро, когда мир захлебывается страхом, когда мир кричит «мамочки», когда нет других слов для мёртвых, кроме «упокой, Господи» и нет других слов для живых, кроме списков погибших – вот тут обязательно появляется кто-то шустрый, кто-то модный и запоминающийся, и обвиняет всех остальных в плясках на костях, в использовании человеческой крови вместо чернил и в смертельном грехе пиара – и тем самым запоминается пуще прежнего. Мода такая существует в интернетах – когда все говорят «а», самые умные говорят «бэ», точно зная, что какие –то люди к ним из-за этого потянутся.
Для усиления эффекта эти шустрые-умные еще громко почавкают философскими соплями о том, что мертвым уже не больно и все равно, что в клубах горят исключительно маргиналы, что смерть от взрыва и смерть от поноса – суть одно и то же, что от инфарктов умирает несоизмеримо больше народу, что цель террора –устрашение, и что Ульрика Майнхоф, лидер террористической организации РАФ, повесилась в камере, испугавшись, что ее позабудет пресса, когда типографские рабочие объявили трехдневную забастовку.
Эх, умные, вы мои, умные… Мёртвым-то всё равно, ясно. Не все равно их матерям, которые чего–то, наверное, от детей ждали. Не всё равно матерям погибших, еще хуже матерям тех, кто от контузии стал инвалидом и обречен всю оставшуюся жизнь падать в эпилептических припадках и с трудом вспоминать нужные слова – например, слово «мама». И детям тех маргиналов, что сгорели в ночном клубе, не все равно. И выжившим бывшим красавицам, чьи тела изуродованы келоидными рубцами, тоже не все равно. И, если уж им невозможно помочь, почему бы их просто не пожалеть?
И Ульрика вряд ли повесилась из-за трех дней тишины – ее тридцать лет помнят, что ей три дня ? Да и самоубийства никогда не имеют одиночных мотивов, но всегда имеют мотивов совокупность. Да и вообще, история –штука мутная, кто теперь узнает, как все было?
И разве утверждение: «если о террористах перестанут говорить, они начнут вешаться» верно? Боюсь, что нет. Скорее, верно другое: «если о террористах перестанут говорить, они постараются совершить такой взрыв, который будет услышан не из разговоров, а из окна спальни». И популярность собственной персоны важна далеко не для всех – ну почему вы такого не допускаете? И почему вы не допускаете, что для некоторых важно сказать, выразить сочувствие, помолиться вслух? Бояться в одиночестве страшнее, чем вместе с такими же заложниками судьбы, политики и чьей-то прихоти, честное слово.
А уж откуда я узнала о том, что мой ребенок, которому на Парке Культуры выходить, цел и невредим – из телевизора, от самого ребенка, или из чьего-то блога – да какая, к чёрту, разница ? Главное, что ребенок цел, и что я не сошла с ума от неведения, пока молчали все телефоны.
[divider]
Анна Голубкова