Вилки и ложки кажутся добрее инструментов хирурга, потому что разделывают не нас. Столовые приборы помогают есть кашу, кислые щи, пюре из свойской картошки, похожи на скальпели и пинцеты, но заточены на вкусное дело. Когда же нас, домашних и жующих, рассматривает в лупу деятель науки, он мерещится врачом в белом халате, он будет резать и сшивать по-своему в угоду анатомической теории, а мы не укладываемся в схему, мы не такие, у нас ушки лопухами, ножки врастопырку, любим мы не то, поём мы не это, мы местная порода, не учтённая в учёных книгах.
Когда к нам приехал столичный культуролог, мы не стали окружать его и расспрашивать, а спрятались за заборами в будни. У нас дела, у него другие дела, простора хватит каждому. Провинция тем и сильна, что растёт вширь без предела. Предел есть в столицах, тянутся они вверх, пока не упрутся всей тяжестью в закон всемирного тяготения. Пусть культуролог ходит, изучает, записывает в тетрадку, нам не до него. У нас сегодня свадьба, завтра похороны, послезавтра, как обычно, базарный день.
Сначала кругом была одна провинция, жили деревеньками и городишками, столицы-то далеко, газет нет, телевизоров нет, что там носят в одежде, что рисуют и поют на досуге — неведомо. В каждом местечке было особое творчество: где-то древесина свойская, потому наличники резали, игрушки деревянные, песни пели про кудрявы дубы. Где-то глину добывали, дома ставили кирпичные, горшки лепили, в печке обжигали. Где-то в морях растения выращивали всех цветов, ткани делали, разрисовывали их тоненько, потом и расшивали нитками. Домов из ткани не построишь, менять ткани на срубы ездили к деревянным. Те бегали к глиняным, чудесную краску меняли на горшки. Глиняные люди горшки красками морскими расписывали, менялись с железными людьми на иголки, иголки отдавали деревянным людям за дрова к печке – надо же глину обжигать – а те уж иглы везли морским, чтобы узоры им на тканях не рыбьей костью вышивать. Но так было раньше, сейчас кружевниц и ложкарей только в книгах разыщешь.
Культуролог наверняка прочитал много книг. Он всё ходил и спрашивал: а где у вас прялки? Где коклюшки? Только баба Варя откликнулась, слазила на чердак, скинула куски деревянного стана. Лежали они там сто лет, ещё бы сто лет пролежали, если бы не интерес к ним столичной науки. Посмотрел культуролог на деревяшки и пошёл в гостиницу, ничего бабе Варе не сказал. Наверняка огорчился, что валяется станок без дела, что не ткёт Варя вечерами, не поёт песни, не вписывается в научную теорию.
Позже, в баре, говорил культуролог стене:
— Где натуральная экономика? Развитие ремёсел, искусств, примитивизм, непосредственность? Ареал обитания, местные ресурсы… Псу под хвост. Изменился народ, изменился. Что скажет Курчуан?
А стена ему отвечала:
— Мы, народ, сами себя выбираем. Раньше надо было сто дней и сто ночей идти, чтобы добраться до столиц, где горячая жизнь. Сейчас же у всех телевизоры, а на почте ещё и интернет. Придёшь туда на полчаса — как в Америку съездишь, сиди общайся, песни пой. Если песня с сердцем, споёшь её как свою, и второй споёт, и третий, вот и спелись. Супротивные скажут: не про нас песня. И заведут непохожую, зато им близкую. Потому что другой народ, другое сердце. Курчуану так и передай: не твой мы народ, не книжный, с кем хотим, с тем и спеваемся, хоть с японцем, был бы сердцем наш.
Тут стена замолчала, и культуролога попросили из бара, довели до гостиницы. Рассказывал потом Мусик из соседнего дома: культуролог-то занавески не закрыл, включил свет в комнате и ходил из угла в угол всю ночь. А ещё в окно глядел, в гостинице оно чистое, и тюль прозрачный. Будто чёрт полуночный стоял в кружевах:
— Народ… Кто мой народ? Книги одинаковые читаем, фильмы одинаковые смотрим, одинаково любим и ненавидим? Как найти? Нюхом, совпадением знаков? Где он? В Японии, в сети, в провинции, в столице? Быть может, здесь, под ногами, как земля?
Потом культуролог долго писал письмо Курчуану. Принял ванну, отнёс конверт в уличный почтовый ящик, вернулся в гостиницу, остановился поговорить с вахтёршей. Узнал, что любит она свою работу, что видела Курчуана в телевизоре, что бабе Варе приходится внучкой, что умеет красить нитки шелухой от лука. Отошёл к окну, постоял, сгрыз казённый карандаш, да и сделал вахтёрше предложение. Та неожиданно согласилась. Баба Варя потом говорила, это её станок соткал судьбу. Может, оно и так.
Теперь мало похож наш Серафим на столичного учёного. Детей завёл, дом построил, починил станок. Научился ткать узорчато льняными нитками, красить их луковой шелухой. Приезжали к нему два раза аспиранты, устраивали в саду чтения о провинциальной мудрости и спокойствии духа. Серафим выставлял им медовый квас, кивал, молчал. Аспиранты так и не поняли, притворяется он народом или правда им стал, нас расспрашивали. Да и мы не поняли, хотя привыкли и к стуку станка, и к запаху варёного лука. Баба Варя говорила, точно странный этот Серафим, хотя и хороший человек. Не живёт, а наблюдает, приглядывается ко всему. Когда аспиранты ночевали в приделке, пошёл он будто бы выключить свет в коридоре, сам встал у окна и смотрел через стекло на дальний берег в сторону столичных огней, бормотал что-то или плакал. Потом на детишек своих так же смотрел, словно не верил, что есть они у него.
Один из приезжих аспирантов, Сашка, через год выпустил книгу о нашем крае. Написал о развитии ремёсел, о станке, о живых традициях, о мудрости провинциального отшельника. В столичных журналах печатали отзывы, сама книга до нас не дошла, да и ладно. Наверняка наврал Сашка. Что за два дня мог высмотреть? Нам было не до наук, у начальника дома культуры родилась двойня, мы хорошо гуляли без всякой мудрости, по-простому, по-свойски. Когда мы народ, не страшны научные хирурги с их инструментами. Ушки у нас особые, и ножки особые, и нет у нас прялок, нет деревенского многоголосия, но нечаянно мы, не со зла.
[divider]
Наталья Налимова
Шуя, Ивановской обл.