Сегодня получу деньги за Лидию Чарскую. Я встал пораньше, чтобы к вечеру закончить адаптировать очередной ее роман, пятьдесят девятый том. Издается собрание сочинений. За окном кухни сонное промерзшее Кунцево. На мониторе компьютера текст о страданиях институтки. Сто лет назад Лидия Алексеевна не успевала доделывать свои книги для детей.
Мой работодатель говорит, что Чарскую хорошо покупают. Он имеет со своего маленького издательства неплохую прибыль.
Править Чарскую тяжело. Не потому, что надо думать, а потому, что дикие словесные конструкции угнетают. Однообразно. Но в произведениях Чарской есть религиозная основа, и у меня иногда появляется надежда, что некие маленькие девочки, читая эти книги, не станут в будущем потаскухами.
Мама еще спит. Сегодня воскресенье, ей не надо идти в детский сад. Она работает няней. Мы живем вдвоем.
На завтрак делаю себе бутерброд с котлетой. Запиваю его яблочным соком.
Последнее время я каждый день читаю на разных сайтах новости о космосе. Точнее, о научных исследованиях. Астрофизика, космогония, внегалактическая астрономия. Сейчас, перед тем как заняться Чарской, захожу на английский университетский ресурс. Выложены результаты очередного спектрального анализа марсианского грунта: опять нашли серу и хлор. А за орбитой Нептуна обнаружено несколько новых небесных тел. Составлена цветная карта Плутона…
Все это – от только недавно замеченного астрономами белого карликового мерцания и до версий зарождения Солнечной системы – немыслимо для меня без моей кухни: без заваривания чая, без полуденного лая бездомных собак на улице и тепла батарей, без звука стартера машины внизу, которую кто-то не может завести на морозе.
Нахожу любопытную ссылку: можно послушать звук азотно-метанового ветра планеты Титан, переданный зондом. Скачиваю и включаю, сделав погромче. Настоящая тяжелая музыка, стихия, атмосферный вой. Любой земной звук – музыка эволюции, а этот ветер – прах и убедительный финиш.
Запись кончилась. Слушаю еще раз. Все, пора заняться делом.
Часа два я работаю без перерыва… Можно отдохнуть.
Смотрю, какие сведения есть в поисковой системе о Чарской. Ссылок много. Биографии, статьи, выходные данные книг… Оформить заказ… Играла в Александринском театре…
Кончились страницы со строгим соответствием. Начались Чарские пески… Запасы нефти Северо-Чарского участка… Молочно-зерновой совхоз «Чарский»… Книгу Лидии Чарской «Зеленые Липки» можно купить в магазине «Планета»…
Интересно. Что там еще… Товарищ Чарский не ожидал… Скачать текст… Совет чарских старейшин в мечети… Оклемо-Чарское нагорье, река Чара… Фиолетовый цвет чарующе действует на человека…
От поисков меня отвлекает телефон. Беру трубку.
Это мой друг. Он учится в Литературном институте, а работает продавцом китайских металлических дверей.
Друг слегка взбудоражен, заметно по голосу. Вообще, он нервный.
– Я сейчас посмотрел телевизор, – говорит друг и, не дождавшись моей реакции на это, продолжает: – Ведь что показывают? А что по радио передают? На ультракоротких волнах – сплошной гон… Все эти ночные психиатры…
– Ладно, перестань, ты сам себя накручиваешь, – говорю я. – Что делал вчера? Ты на какую-то вечеринку собирался.
– С одной критикессой пил, аспиранткой. Она, овца, в последний момент уехала на такси.
– Сходи, что ли, купи себе торт, – предлагаю я. – На взбитых сливках… Ты, кстати, обещал до 1 июня не пить.
– Дельный совет, – соглашается друг, чуть успокоившись. – Правильно, надо купить торт. И уже точно не пить до первого числа. Да, я тут посмотрел новый фильм о войне в Чечне. Козлизм феноменальный. Просто невероятный козлизм.
Друг начинает рассказывать о реформах в армии, и я, уже почти не слушая его, только поддакиваю. Щелкаю мышью, сворачивая лишние окна на мониторе.
Месяц назад в новогоднюю ночь я вышел освежиться на балкон с бутылкой мартини. Весь район грохотал и сверкал от фейерверков, и я представил вдруг, что нахожусь не в Москве, а наблюдаю с вершины одной из скал Аргунского ущелья за очередной спецоперацией федералов – жалким подобием проходного эпизода из фильма «Звездные войны»…
Напоследок друг предлагает сходить завтра на литературный вечер в Дом Булгакова, модный дьякон-богослов будет читать там лекцию под названием «Демонизм золотой середины».
– Что мне дьякон? – отвечаю я. – Не пойду, я сам – патриарх на своей кухне. Внутренняя патриархия – интерьер кухни, а внешняя – вид из окна. Не пойду. Что мне Восток и Запад, что культура, что мне ЮНЕСКО, что политика?..
После разговора с другом я поднимаюсь с табуретки и стою, смотрю в окно на проспект. В сторону области едет колонна самосвалов, груженных снегом, убранным с дорог. Я насчитал четырнадцать машин и подумал, что глобальное потепление, судя по всему, как-то связано с пересечением орбиты земли астероидами.
У меня хороший вид из окна. На той стороне проспекта – большая электростанция. Ее полосатые красно-белые трубы в ясную погоду кажутся мне форпостом технологической романтики, а получаемая там из газа энергия – чувственной.
Никак не могу заставить себя снова работать. Я отвлекся и расслабился… Вздыхаю. Гляжу на чайный гриб в трехлитровой банке с выпуклыми буквами «ХОЗ» на боку. Уже года два банка стоит на полке, и никто ее не трогает. Чтобы не засохнуть, гриб затянул себя поверху пленкой. Кто знает, может быть, за это время в слизи гриба зародилось и погибло множество сверхмалых миров.
На мониторе призывно мигает курсор. Надо дальше приводить роман в божеский вид.
Весной я хочу съездить в Петербург. Непременно посещу там могилу Лидии Чарской на Смоленском кладбище. Говорят, у ее надгробия каждый год 21 мая, в день апостола Иоанна Богослова, собираются какие-то институтки-вековуши и поют сочиненный Чарской гимн Южному Майскому Союзу.
Мама пришла на кухню, поставила чайник. Попросила принести ей в большую комнату чашку чая и конфет «Василек». Она на сладкой диете.
Несу конфеты и чай. Мама сидит в кресле, смотрит телик, привычно накрыв ноги розовым пледом.
Осиливаю еще шесть страниц. Хочется удалять текст кусками, ничего не исправляя, но так нельзя. От объема зависит прибыль издательства.
Я навалился на стол, подперев голову левой рукой, закрыл глаза и почти сразу впал в такое дремотное состояние, когда понятно, что не спишь, но при этом не контролируешь сознание: образы плывут в неуловимом порядке… И мне подумалось, что карта звездного неба – это стильная живопись запустения, а вот ночные огни Кунцева, опрокинутого на сто восемьдесят градусов, похожи на высь обетованную… И неплохо было бы мне затеять на эту тему переписку с каким-нибудь продвинутым епископом… Или с академиком… И надо будет выступить с инициативой – предложить создать при каждом храме маленькую обсерваторию… Надпись пасхальными буквами… Синхронизация нимф и белые пелеринки… Одухотворенные рисовые зерна… Преодоление стыда между лунными кратерами Альфонс и Птолемей с помощью монтажного письма…
Я вздрогнул и очнулся от ощущения, что вот-вот окончательно забудусь. Монитор потемнел – компьютер перешел в режим ожидания. У меня затекла рука.
Встаю с табуретки и несколько раз подпрыгиваю, чтобы взбодриться.
Опять сажусь и тупо правлю Чарскую. Время от времени сохраняю документ.
Посмотрел сомнительную статью о сверхновых и переменных звездах. Многие пишут, например, о приливных силах Юпитера, принципах строительства крупных тел и погрешностях в измерении границ между галактиками, но, работая над такими серьезными исследованиями, скатываются в научную фантастику, с которой, в свою очередь, скатываются в бред и паранойю.
Правлю абзац за абзацем и злюсь на Чарскую. Мама – рядом, у плиты, лепит для меня домашние пельмени.
После обеда вспоминаю: надо позвонить моей девушке.
Чтобы мама не слышала разговора, выхожу с телефоном из кухни, закрываю за собой дверь и сажусь в коридоре на ковер.
Девушка сообщает, что вновь накупила французской косметики: кремов, миндального молочка с липидами и грязевой растительный эксфолиант.
– Прочла что-нибудь из списка книг, который я дал? – интересуюсь.
– Времени не было, – отвечает она.
– Опомнись, ты ведь любовь редактора всея Руси! Там восемь авторов всего, два из них еще живы! – говорю я громко и, сдерживаясь, чтобы больше не возмущаться, добавляю тише: – Ты моя…
– Какая? – ее голос сразу становится ласковее, и она дышит в трубку по-другому, ждет.
Я задумался, подбирая слово. Нужно, чтобы оно было женского рода, уменьшительное и нежное, и не повторялось. Но много таких слов я уже израсходовал за три месяца наших отношений, а ничего нового на ум не идет. Были использованы даже «весточка», «заплаточка» и «лампочка». И я говорю навскидку:
– Ты моя петелька.
– Это уже слишком, – усмехается она.
Мне вдруг хочется как-нибудь испытать ее на верность.
– А если я уйду в загул, будешь меня спасать? – спрашиваю в тоскливом предчувствии, что не будет.
– Не буду.
– Но как же взаимовыручка и терпение?
Она молчит, потом произносит раздраженно и на одном дыхании:
– Зачем мне спасать тебя, если ты там где-нибудь в угаре с телками будешь резвиться по клубам и квартирам? С какими-нибудь сучками! Как это уже было! Совсем меня не чувствуешь, совсем…
– Не надо, прекрати, – я решаю поменять тему. – Помнишь тех собак, Белку и Стрелку? Как думаешь, почему именно их запустили на орбиту, а не писателей Даниэля и Синявского, к примеру?
– Знаешь, как я устала вчера на работе.
– Ага… Так вот, есть теория, что душа животного гибнет вместе с телом, а человеческая – нет. Поэтому звери летят.
Она просит подождать и отходит от телефона. Слышен плаксивый голос ее мамы.
Через пару минут она возвращается и спрашивает, встречу ли я ее завтра вечером с работы у метро.
Говорю, что встречу. Прощаемся. Она первая кладет трубку.
После беседы с девушкой мне грустно. Отношу телефон на кухню, иду в свою комнату. На той неделе я, разбираясь в книжном шкафу, нашел шелковые женские трусики с россыпью блесток сбоку, вложенные в большой советский альбом «To the stars».
Летом у меня ночевала любимая подружка. Я, пьяный, снял с нее трусики, спрятал в альбом и забыл про это.
Открываю «To the stars». Трусики – между страницами с фотографиями, на одной из них – два космонавта в белых скафандрах и с одинаковыми чемоданчиками в руках, похожие на антиутопических венедиктов ерофеевых, общаются с журналистами перед стартом; солнечно, поодаль на площадке виден автомобиль «Волга» старой модели.
Вспомнив первые, счастливые дни знакомства с той подружкой, я погладил трусики рукой, закрыл альбом и вернулся на кухню.
Захожу на свой e-mail, посмотреть, кто пишет… Никто. Странно. Удаляю спам.
Кликаю на новости. Теракт в Алжире… Боевики обстреляли военный патруль из ракетного комплекса «Катюша». Перед тем как скрыться, бандиты…
Надо работать.
Близится конец романа. Сюжетные нити вот-вот сойдутся в одной точке, где должна разорваться беллетристическая ракета, летящая из прошлого. Вновь и вновь натыкаюсь на аутичные предложения. «Она бурно вскинула на него свои горящие глаза и закричала голосом гневной тревоги…» Что с этим делать?
Исправляю. Но получается почти то же самое, только лаконичнее, и от этого как бы еще и с претензией. Я нервничаю, сильнее стучу по клавиатуре.
Полгода назад я корпел над повестью Чарской «Записки сиротки». Лучше бы Лидия Алексеевна написала эту вещь не о бедной девочке, а о нашей планете, было бы правильнее, ведь Земля – главная сирота, все вокруг нее в Солнечной системе – неорганическая химия. И ни одной бактерии.
Вечер. Я закончил править. Ужинаем с мамой. Она рассказывает о садике, о детях, за которыми позже всех приходят родители.
Звонит работодатель, говорит, что заедет ко мне позже, после одиннадцати, привезет деньги и еще две повести Чарской.
Около полуночи – опять звонок, работодатель возле дома. Записываю отредактированный роман на диск и спускаюсь на улицу.
Машина у подъезда. Сажусь в нее. Тепло. В «Мицубиси» хорошая звукоизоляция, двигателя не слышно. Только тихо гудит отопитель.
Обмениваемся с работодателем дисками. Он отсчитывает мелкие купюры, по сотне. Сую пачку в задний карман джинсов.
Работодатель смотрит на меня, довольный. Он ездит на солидной машине, а одет неряшливо, взъерошенный какой-то и все время ерничает. И сейчас спрашивает:
– Не надоело редактировать? – И ухмыляется.
Я отвечаю, что нет, что наоборот – чувствую прилив творческих сил. И спрашиваю, в свою очередь:
– Как думаешь, на том свете Чарской нормально?
– Мы с тобой литературные работники, – он тронул ручку у руля, и щетки смахнули со стекла снежинки, – поэтому вооружены не только голым оптимизмом… Я тебе сейчас отвечу однозначно, а меня потом на том свете, как говорят иудеи, накажут за некошерную конкретику.
И работодатель глядит лукаво. Наверно, он не торопится и хочет еще со мной побеседовать.
Я говорю:
– Если углубиться в психоз Чарской, не обращая внимания на форму, то кажется, что она космическая писательница, жрица хаоса и вспышек. Звезды у нее на небе – золотые, у ее героев из глаз брызжет неземной свет. И ничего, что язык убог, я работаю над этим.
– Да, править ты умеешь. Ладно, поеду, дома волнуются, – отвечает работодатель, улыбаясь, и протягивает мне руку. Жму ее и вылезаю из машины.
«Мицубиси» выезжает из двора через арку. Строго светятся ее круглые задние габариты – красные, похожие на два сопла маленького шаттла с православным издателем на борту.
Надо половину денег отдать маме. А сейчас куплю чего-нибудь в маркете. Тигровых креветок, например. Дорогой рыбы. Сыру с голубой плесенью. Вина. Нет, алкоголь не надо. Лучше возьму пару банок энергетического напитка. И маме – нормальных сладостей вместо унылых конфет «Василек».
Но в маркет идти лень, он в соседнем квартале.
Я просто стою у подъезда. Тихо и холодно. Никого нет.
Здание тепловой подстанции посреди двора – построено не в виде голого куба, как обычно, а со сводчатыми нишами в стенах, и от этого напоминает древнерусский храм, только без башни и купола посередине.
Очки остались дома, и тепловая подстанция будто бы расплывчато нарисована передо мной акварелью. Вообще, мне сейчас без очков хорошо – легко и неустойчиво, словно я с похмелья выпил крепкого кофе.
Мимо идет серый котенок, идет куда-то вбок, во тьму помойки.
Подзываю его, беру на руки. Он урчит. Мне кажется, что вокруг, во всем районе, нет больше живых существ, кроме котенка. Я хочу что-то исследовать, что-то изменить и говорю ему:
– Не погибнешь ты вместе с телом, не бойся.
Пытаясь вообразить загробную жизнь Лидии Чарской, я смотрю на светящиеся окна высотного дома напротив и глажу котенка по макушке.
[divider]
Олег Зоберн
Москва